Ярик всматривается в промозглую серость, провожая взглядом отца. Тот спешит на завод, в ночную, высоко подняв плечи и кутаясь в старый шерстяной, местами поеденный молью, шарф. Пытается спрятать уши от противного ветра, так и норовящего пальцами липкими забраться под воротник. Сотрясается от кашля периодически, Ярику отсюда уже не слышно, но он знает. Когда мужчина скрывается за углом соседней пятиэтажки, парень считает про себя до десяти и открывает форточку. Рассохшееся от старости дерево мерзко и протяжно скрипит, грозя развалиться прямо в руках, но никогда не разваливается. В кухню врывается холод, от которого в носу свербит сразу. Ярик снимает решетку вентиляции и достает из ниши помятую пачку сигарет. Его давний тайник, которым он так гордится.

Едкий дым дерет горло с первой затяжки, выдыхая, парень наблюдает, как сизые клубы растворяются в воздухе, не успев соединиться с густо-молочным туманом, уже начавшим медленно стекаться на улицы от стен домов, зияющих темными дырами оконных проемов. Некоторые квартиры давно лишились своих обитателей, и свет там больше не загорится. Это вам не столица, блядь, где на каждый квадратный метр найдется с пяток наследников, как только законный хозяин приказал долго жить. Голубев не знает наверняка, он там никогда не был, но из обрывков телепередач, что на фоне шелестят с экрана с помехами, сделал однажды именно такие выводы. Их город никому не нужен.

Сигаретная бумага треском отзывается на очередную затяжку. Если отец работает, значит, Ярик дома один, скрываться ему не от кого. Иначе получил бы уже ремня, несмотря на возраст, в их семье с этим строго. Отец не приемлет курение с тех самых пор, как матушка отошла в мир иной. Рак легких, сказал дядя Серега, местный фельдшер. Все, что ему оставалось – это беспомощно развести руками. В больнице не оказалось нужных лекарств и специалистов, в центр не повезли – мать не хотела, так и осталась до последнего вздоха на стареньком диване в гостиной, измученная болезнью, совершенно истощенная. Не хотела. Шестилетний Ярик, наматывая на кулак злые сопли, тогда никак не мог взять в толк, почему родители не борются, не делают то, что нужно, лишь бы мама поправилась. Теперь понимает, объяснение оказывается до чертиков простым. Отсюда не уезжают, а если и уезжают, то назад уже не возвращаются. У здешних жителей подсознательный блок: выедешь – можно не успеть обратно, а задерживаться никак нельзя, ни на одну сраную минуту – это известно каждому детсадовцу. Туман не выпустит тебя, не впустит обратно, сожрет. Риск этот никому не сдался, Ярик и сам уже давно не думает об отъезде, словно кто-то ластиком стер все подобные мысли, иногда только случается – накатывает на пару минут, и так же быстро забывается. Незачем оно все. 

Бабушку с дедом Голубев и вовсе не застал. Оба еще во времена Союза на заводе пахали в две смены. План выполняли, развивали промышленность. А как померли – так и не вспомнил никто ни их вклад, ни их самих. В этом городе в принципе долго жить не принято. Так и остались Ярик с отцом вдвоем, суровой своей мужской компанией.

Парень кидает взгляд на настенные часы. Восемнадцать сорок пять. Через пятнадцать минут густая пелена застелет все вокруг так, что до подоконников первых этажей не разобрать ничего, и улицы накроются мертвой тишиной. Даже уличные шавки, которых осталось не так много, только самые стойкие, трусцой разбредаются по подъездам и подвалам. Жалеют их, впускают. Никому не хочется утром ненароком наступить на голый вытянутый череп. И такое бывало, но чаще – ничего. Ничего не остается. Как не осталось от Димона, с которым Ярик еще в раннем детстве сидел на соседних горшках.

Он еще пару минут наблюдает за редкими торопливыми прохожими с высоты своего пятого этажа. Задержались где-то, видимо, спешат теперь. Но даже на их фоне внимание привлекает самая быстрая маленькая фигурка. Девчонка бежит так, словно за ней гонятся, спотыкается разок, едва не угодив коленками в лужу, вскакивает и снова бежит. Ярик следит за ней равнодушно, выбрасывает окурок и захлопывает форточку, красно-белые занавески отрезают его от внешнего мира. Малолетки вот так иногда засиживаются у подружек, а потом возле администрации появляются новые объявления с фотографиями. Пропал, мол, одет был в то-то, возраста такого-то, звонить вот по этому номеру, если есть информация. И родители рядом стоят с опухшими заплаканными рожами, каждый раз как будто надеются и впрямь найти, да только на самом деле всем ясно – домой их отпрыск уже никогда не придет.

Голубев и сам не так давно еще пренебрежительно кривился, когда слышал про комендантский час. Они в этом возрасте бессмертные все, их-то никогда не коснется. Ну и что, что рядом пачками пропадают. Не кривится больше после того, как год назад мусора с раннего утра в дверь постучались. Спрашивали, когда и где он видел в последний раз Дмитрия Славина. То был действительно последний.

Голубев тянется к старой плите, чтобы поставить чайник, когда из раздумий его в унисон мыслям вырывает стук в дверь. Ярик хмурится, он никого не ждет. Да и кого вообще можно ждать в такое время, когда все давно по домам сидят, но по ту сторону никак не унимаются. Он, сам не зная, зачем, одергивает свободную футболку на пару размеров больше на худых плечах и приоткрывает дверь, не снимая цепочки. Из открывшейся щели на него смотрят полубезумные огромные глаза.

- Ты совсем дура, что ли? Время видела? Или жить надоело? – вместо приветствия выдает Ярик, и складка между густых бровей становится еще глубже. Перед ним Анька, младшая сестра Димона. И судя по куртке, именно она несколько минут назад неслась напролом по улице. Так вот, выходит, куда спешила. – Чего тебе?

Они никогда особенно не общались. Так, виделись, конечно, когда Ярик приходил в гости к Славиным. Или она прибегала к брату на школьной перемене, чтобы на кого-то пожаловаться или что-нибудь рассказать. Когда друга не стало, Ярик уже учился в колледже, и все точки пересечения с Аней стерлись. Последний раз на похоронах ее видел, где чувствовал себя максимально неловко. Переминался с ноги на ногу, от слез чужих тошнило, а свои показать не мог – стыдно. Потом, конечно, пересекались еще, в их городе не пересекаться с кем-нибудь – невозможно, но только головой кивал и дальше спешил по своим делам. Как будто стремно было за то, что он вот, живой ходит, а ее брат – нет. И вот теперь Славина-младшая стоит на его пороге, запыхавшаяся, молчит.

Он открывает рот, чтобы повторить свой вопрос, но голос тонет в оглушительном вое сирены. Все, девятнадцать ноль ноль. Голубев только тяжело вздыхает, снимает цепочку и наконец открывает дверь полностью.

- Заходи давай, – бурчит и отходит на пару шагов, пропуская. Выгонять уже поздно, за чем бы она ни свалилась на его голову.

разноцветные пятна перед глазами каждый вечер среды и воскресенья [ чаще - опасно ] , глухое раздражение от громких звуков, потому что приходится орать, чтобы передать нужную информацию, и светомузыки - это его способ выживания, приспособления, как какого-то сраного симбиота. ровно также он приспособился к жизни под боком у тома, тихо, словно мышь, незаметно пробравшись коту под кожу. не спрашивая разрешения, не ожидая дозволения, чтобы класть ноги на стол, хавать из холодильника последний глазированный сырок или копаться в чужих личных вещах. существуя на фоне  кошачьего недовольства сложившимися обстоятельствами и отвечая на претензии выставленным средним пальцем [ самый простой и понятный жест ] . джерри появляется, когда ему вздумается, тогда же и исчезает на столько времени, насколько нужно - и кто из них двоих ещё гуляет сам по себе. не в его силах отказаться от привычного образа жизни, от порченого способа заработка, от ритуала съема, который выстреливает всегда.

к тебе или ко мне?

джерри никогда не задает этот вопрос сам, лишь подводит к нему невербально давая понять, что "не против", чтобы потом благосклонно ответить, если рот не занят чужим языком

[indent]  [indent] к тебе

они все любят по-разному, но джерри старается выбирать мало-мальски похожий контингент, избегая видеокамер, воровато стараясь не палить лицо [ небрежно аккуратен до болезненного ] . мышь играет по-крупному, ставит на кон свое "без определенного места жительства", свое "никто не станет искать мальчишку-сироту", свое "нужен этому миру, как собаке карман". таких, как он без стеснения пускают в расход, как только дело начинает пахнуть жареным, поэтому джерри всегда работает один. меньше рисков, меньше ответственности, меньше шансов подставиться.

обычно его показательно расхлябаного, развязного в действиях [ с этим парнем точно можно будет поиграть и весело провести время ] везут в отель. в отелях никакая шумоизоляция, ноль процентов попасться с поличным своей жене, простыни, которые не нужно стирать, и ожидание незабываемого вечера.

весьма размытое понятие. в девяносто девяти процентах из ста, повстречав джерри, наутро точно обзаведешься подобным вечерком в своей автобиографии, в итоге оставшись без внушительной части налички, без банковских карточек, без дорогих часов, брюликов и прочих вещей, что можно налегке утащить из дома или из легкомысленно брошенного в углу портмоне. схема отработанная и проверенная годами, но осечки и у снайпера бывают.

каждый извращенец всегда действует одинаково и чем больше жира на их пузе и седых волос на висках, тем большее количество нулей скрывается на счету [ самая легкая математическая пропорция в его жизни ] . для таких мышка и расставляет свои крепкие сети. по плану его как обычно должны были привезти в пентхаус на последний этаж самой дорогой гостиницы или хотя бы номер люкс с охлажденным шампанским; должны были говорить пафосные комплименты и то, какой он хороший мальчик, сально гладя его по заднице [ не зря же обтянул ее черными скинни ] . но что-то идет не так, и вырубается не клиент во время страстной прелюдии, а он сам на заднем сидении чёрного, как его жизнь, бентли.

выводы неутешительны и откровенно хуевы. за ним следили, и наверняка, не один день.

вместо положеных пяти звезд джерри, как в лучших традициях фильмов о заложниках или серийных убийцах оказывается в каком-то сраном холодном подвале с сырыми потолками и пристегнутой наручниками рукой к трубе. та уже порядком затекла - каждое лишнее движение причиняет дискомфорт и боль - беспрерывно дёргать ею в попытках выбраться - бесполезно. по ощущениям находится он здесь не первые сутки, и даже не вторые [ живот крутит от голода - давно забытое воспоминание ] . периодически его захаживает проверять какой-то хрен, пафосно покручивая стволом в руке "не вздумай дергаться - отстрелю что-нибудь" и не произнося ни слова. только мерзко скалится, будто познал, что есть жизнь на марсе. периодически дает по морде или бьёт тяжелым ботинком в живот. ублюдок.

кровь на губах неприятно засыхает, чтобы потом снова болезненно заныть от заново треснувшей раны. смирение к мыши приходит довольно быстро, потому что верить в чудеса он перестал лет эдак.. никогда не начинал. просто однажды он должен был попасться, рано или поздно.

из природной вредности решает развлечься напоследок, а его "охранник" - единственное живое пятно в этой дыре. звякнув цепью, чтобы привлечь к себе внимание, когда его посещают в очередной раз, вызывающе скалится в ответ.

- отлить хоть можно? а то запачкаю тут ваш дорогой паркет.

Под тусклый огонек лампы Ханджи заполняла бесконечные отчеты. "Эрвин, о, Стены, ты никогда не говорил, что у тебя столько работы", — думала Ханджи, стараясь четко писать. Усталость сковывала ее и глаза периодически слипались. Заставляя пошатываться и опускаться лицом на стол.
Приятное тяжелое покрывало легко на плечи.
— Спасибо, Моблит, — пробормотала Ханджи, чувствуя как слипаются глаза. Мужская рука сняла с переносицы очки в тонкой металлической оправе. Ханджи подложила руки под голову.
— Очкастая, тебе завтра надо сменить повязку и обработать рану, сгноишь ж, — мужской голос звучал где-то в отдалении. Только небольшое покалывание в области отсутствующего глаза вызывало неприятные чувства. Подождите, отсутствующего?
Ханджи резко распахнула глаза и откинулась на спинку стула, ощупывая пальцами лицо. Подушечка зацепилась за слой бинта. Шершавая ткань пахла антисептиками. Под ней покалывало кожу. Страшное озарение в этот момент опустилось на Ханджи. Заставляя слезам течь по лицу. Моблит был мертв. А с ними еще сотни людей.
14-й командир Разведкорпуса ненавидела себя за то, что заняла место другого человека.
_____
Ханджи заполняла очередные бумаги для Закклая. После освобождения Шинганшины и захвата особенного ценного пленника командующий словно с цепи сорвался, требуя с Ханджи все новых и новых документов. Но он даже не догадывался, что Леви и Ханджи намеренно укрывали от него кое-что. Это что-то были блокнотом в неприметной синей обложке. Он был спрятан под  грудой бумаг на столе. Совершенно неприметный.
В нем Ханджи вела записи допросов пленника. Записи, которые были известны только одному человеку — Леви. Кажется в Разведкорпусе больше не осталось людей, которым бы Ханджи могла верить как самой себе.
Перо скрипело и лист бумаги постепенно заполнялся текстом. Ханджи досадливо поморщилась, когда клякса растеклась по нижнему правому углу. Она скомкала лист и забросила его за спину. Помимо бесконечных отчетов приходилось решать вопросы со снабженцами. Из-за большого количества новобранцев нужно было определиться с количеством формы, нашивок и жалованием.
"Нужно обговорить с королевой и Закклаем вопрос повышения жалования рядовым. После того, что мы сделали они должны согласиться", — от рабочих мыслей Ханджи отвлекало свербение под ложечкой. Противное чувство скручивало внутренности и заставляло морщиться.
В полутемной просторной комнате, заставленной книгами, девушка чувствовала себя максимально неуютно. Она откинулась спиной в кресло, снимая очки и черную повязку, скрывающую розоватые рубцы.
Тяжелая дверь скрипнула и в кабинет зашел человек. После потери одного глаза плохое зрение Ханджи ухудшилось еще сильнее. Теперь она видела только слабые очертания.
— Леви? — спросила она, надевая очки. Перед Аккерманом она не испытывала смущения из-за шрама на лице. В конце концов вместе они видели некоторое дерьмо.
— Что-то случилось? Я думала ты занят нашим пленником.
В подземной тюрьме под круглосуточной охраной находился Звероподобный титан. И из-за его потенциальной опасности им приходилось держать его изувеченным. Иначе Зик (так он представился) мог превратиться в титана. И если первое время Ханджи испытывала определенную дозу удовольствия от происходящего, то со временем острота спала и осталась досада.
Стоило признать одно — чужеземцы лучше них знали титанов и технологии.
С другой стороны, у Разведкорпуса больше титанов. Но правильно ли они их применяют? Не повредило ли разделение сыворотки на способности титанов?

У Алисы чувство прескверное, что отдает скрипом петель ржавых, да засова, который с грохотом защелкивается, в воображении, стоит скользнуть в приглашающем жесте разведенные руки, - ловушка схлопнулась, ограждая ее ржавыми прутьями по периметру. Рыжовой чудится, что еще немного и она услышит как затрещат собственные ребра, несомненно от братской любви, - проявятся россыпью, разной степери синего, отметин на коже; они возвращаются в точку отсчета их истории, где либо ты, либо тебя - блядская ирония, хочется смеяться надрывно, приходится улыбаться сладко сладко, тошно себе самой, не сводить светлых глаз, словно выискивая изменения за прошедшие годы, признавать - даже немного скучала. Лишь краем глаза мазать по букету, который, Алиса уверена, через мгновение заберут снующие по дому работницы, стоит им покинуть залу, чтобы поставить те в вазу - Алиса терпеть не может цветы - слишком много букетов в ее жизни. От кота это выглядит насмешкой, ее мысленным - подготовился. Но, на этот раз Рыжова совершенно не уверена в своем везении, том, что отделается так просто - ее взгляд холодный цепляет черты вычеркнутые из собственной жизни со щелчком старого дверного замка, в их квартирке, что заедал с приходом первых заморозков.

Алиса понимает, что такого тотального проеба от себя не ожидала, почти уверовала сама в свой спектакль, мысленно - как теперь будешь выпутываться? - губы поджимая в линию тонкую, чувствуя как напрягаются оголенные плечи, когда Макс в полушаге за спиной, а она как та наивная дура, ничем не лучше, чем те идиоты, которых ни раз разводили на пару - слишком расслабилась в своей Европе - позволила себе поверить, что вот теперь то заживет как того хочется именно ей, вот только дорогущее шампанское вмиг оседает горечью паленки на языке, вкус давно забытого прошлого, - тихим свистом приземляющим ее на грешную землю. Почти сорвавшимся с языка шипением - даже не думай что-то утащить, Котов. Настороженным взглядом брошенным через плечо, когда размеренный шаг в котором она "показывает дом" хочется прервать, резко вцепившись пальцами в его предплечье, чтобы затащить в ближайшую комнату, громко хлопнуть дверью - ей кажется, что собственные нервы звенят в подступившей тишине. Она шумно выдыхает призывая себя успокоиться.

Алиса пальцы тонкие сжимает на холодной ручке двери так и не смея щелкнуть дверным замком, а хочется, чтобы никто не мешал - разговор у них предстоял долгий, она чувствовала это вставшими дыбом волосками на шее, ведь не просто же Макс набрался наглости и заявился. Только Рыжова слишком хорошо знает работников и сколько вопросов вызовет факт того, что она заперлась с неизвестным им мужчиной в комнате. Хорошо, если никто не встанет окло двери, грея уши. Лиса непроизвольно усмехается себе под нос, словно и не знает, какие слухи курсируют по дому о ней. Что она может поделать там, где слишком хороша, а супруг кажется второй ногой перешагивает грань отправки в мир иной? Дай бог ему скорейшего перехода; пасынок смотрит как псина голодная, вот, только лиса не питает иллюзий, прекрасно знает, что стоит зазеваться и тот вцепится ей в горло - слишком сильна обида за расстроенный брак дражайших родителей - жаль, не был бы столь упертым - могли бы подружиться. Ей нравятся сложные.

В момент она бедром упирается в полированный стол, аккурат напротив дивана, не подходит близко, - не хочет давать коту поводов и возможностей сомкнуть пальцы на ее шее, здраво опасается там, где сама поступила бы именно так - никаких иллюзий насчет их старой дружбы. В конце концов для них, о к е й, для нее - продать за звонкую мать родную - не просто выражение.

Лиса понимает, что сглупила дважды, когда позволила себя уговорить вернуться в страну; повелась, чтобы не вызывать лишних вопросов, слишком успокоилась, дура наивная, где пасынок уговаривал отца взять ее с собой, ведь что она будет делать, бедняжка, одна в большом доме? Улыбался так премерзко, что хотелось вцепиться в бесстыжие глаза - Алиса была знакома с подобной манипуляцией и проворачивала ее уже тогда, когда парень о ней еще не знавал. Ох, сколько всего Алиса могла бы делать на солнечном берег; а приходилось не сводить глаза с прошлого, что до безобразия ясно ожило на пороге новой жизни, растягивая  ее новое имя, словно в лицо бросая - ты действительно думала, что тебя невозможно будет найти, Лиза? А ей все чудится хриплым выдохом - лиса, лиса, А л и с а. Ей давно не казалось свое  новехонькое имя таким чужеродным, фальшивым, как и все в ней, что было за эти долгие годы. А совсем недавно казалось что привыкла.

Ей до зуда в кончиках пальцев хочется выхватить этот чертов бокал, который, она уверена, разлетелся бы сверкающими осколками, да каплями янтаря о стену  - но позволить Котову узреть то, что вмиг скрылось еще там, в гостиной, за фальшивой улыбкой - своим появлением выбил из-под ног почву, пробрался куда-то под кожу - не могла. Да он и так это все знал, от того по-хозяйски разваливался на диване, а Алиса закипала от одного взгляда, фразы брошенной, что вызывала усмешку. За ресницами уже можно было не прятать сверкающих глаз, обнажать верхние зубы так не аристократично, еще мгновение и можно услышать тихое рычание спрятанное за пораженном, от чужой наглости, вдохом. Неприятно, когда на тебе используют твои же уловки.

- То, что полагается, - она задумчиво катает на языке фразу, что порождает глубоко внутри лишь раздражение. Хочется грязно сплюнуть, позабыв все манеры, напомнить, что собственно - нихрена ему здесь не полагается, потому что именно она всегда делала львиную часть работы, ему-то не приходилось кувыркаться со стариками, но она лишь склоняет голову на бок щурясь, и наконец-то отталкивается бедром от стола, делая медленный шаг вперед. Кто бы мог подумать, что они, снова, окажутся в ситуации, где лисица попытается обвести его вокруг пальца. Дуракам и отчаянным везет.

- Я и не думала, что ты такой злопамятный, к о т и к. - Она тянет милое прозвище как насмешку присаживаясь в полоборота на диван, опираясь рукой на спинку и смотрит прямо на него - еще скажи, милый, что не опрокинул бы меня, если бы появилась такая возможность. Не поверю.

Цепкие пальцы вытягивают бокал из чужих рук, смотря как играют блики на содержимом - ахринеть каком дорогом, между прочим - жидкость опаляет горло, заставляя Рыжову, как в первый раз, морщиться, передернув плечами и возвращая бокал в чужие руки - крепкие напитки все же не ее.

- Ты мне лучше скажи Макс, что если я откажусь от твоего, несомненно, заманчивого предложения? Легкая усмешка не сходит с ее лица, когда она вглядывается в глаза напротив, пытается понять насколько глубоко в той яме, которую он для нее выкопал. Ну же, котик, мы же взрослые ребятишки, у тебя должен быть запасной план, на любой случай. Покажи мне его.